Неточные совпадения
Пробыв день, и она и хозяева
ясно чувствовали, что они не подходят друг к другу и что лучше им не сходиться.
Простоту, чистоту, законность этой жизни он
ясно чувствовал и был убежден, что он найдет в ней то удовлетворение, успокоение и достоинство, отсутствие которых он так болезненно
чувствовал.
Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она
ясно почувствовала при встрече с Кити.
Он
почувствовал, что ему не выдержать того всеобщего напора презрения и ожесточения, которые он
ясно видел на лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения, кого он встречал в эти два дня.
Константин молчал. Он
чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он
чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать
ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин,
чувствуя, что он не умеет
ясно определить черту между честным и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, — продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! [Король умер, да здравствует король!] Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные дороги, банки: тоже нажива без труда.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и
ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Он вдруг
почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и
ясно, когда он прощал и любил.
Действительно, мальчик
чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он
ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
«Разумеется, не теперь, — думал Левин, — но когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде,
чувствовал теперь, что в душе у него что-то неясно и нечисто и что в отношении к религии он находится в том же самом положении, которое он так
ясно видел и не любил в других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин
чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности
чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая
ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой
чувствуя, что то, что он легко и
ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
И труды, и старания, и бессонные ночи вознаграждались ему изобильно, если дело наконец начинало перед ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться, и он
чувствовал, что может передать его все в немногих словах, отчетливо и
ясно, так что всякому будет очевидно и понятно.
Теперь только истинно и
ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, не отрываясь от того места и угла, на котором он постановлен.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко,
ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не
чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон, или нет? так ведь уж
ясно чувствовал, что я не Наполеон…
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и
чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он
ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он
чувствовал, что не в состоянии всего
ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
«Семья — основа государства. Кровное родство. Уже лет десяти я
чувствовал отца чужим… то есть не чужим, а — человеком, который мешает мне. Играет мною», — размышлял Самгин, не совсем
ясно понимая: себя оправдывает он или отца?
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было
ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и
ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже
чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень
чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было
ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Было совершенно
ясно, что эти изумительно нарядные женщины, величественно плывущие в экипажах, глубоко
чувствуют силу своего обаяния и что сотни мужчин, любуясь их красотой, сотни женщин, завидуя их богатству, еще более, если только это возможно, углубляют сознание силы и власти красавиц, победоносно и бесстыдно показывающих себя.
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе
чувствовал личную и горькую обиду. Но был
ясно слышен сухой голос Прейса...
Он
чувствовал еврея человеком более чужим, чем немец или финн, и подозревал в каждом особенно изощренную проницательность, которая позволяет еврею видеть явные и тайные недостатки его, русского, более тонко и
ясно, чем это видят люди других рас.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он
чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно
ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что
чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает
чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу…
Ясно?
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов
чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так
ясно, так хорошо.
Тем не менее когда ступил на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдруг
почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту только секунду он сознал вполне и уже математически
ясно, что тут ведь последняя уже надежда его, что дальше уже ничего не остается в мире, если тут оборвется, «разве зарезать и ограбить кого-нибудь из-за трех тысяч, а более ничего…».
Алеша, инстинктом
чувствуя, что для нее время до возвращения мамаши дорого, — поспешно, много выпустив и сократив, но, однако, точно и
ясно, передал ей о загадочной встрече своей со школьниками. Выслушав его, Lise всплеснула руками...
Замечательно еще то, что эти самые люди с высокими сердцами, стоя в какой-нибудь каморке, подслушивая и шпионя, хоть и понимают
ясно «высокими сердцами своими» весь срам, в который они сами добровольно залезли, но, однако, в ту минуту по крайней мере, пока стоят в этой каморке, никогда не
чувствуют угрызений совести.
Не повторятся больше наши долгие одинокие прогулки за городом, где, потерянные между лугов, мы так
ясно чувствовали и весну природы, и нашу весну…
Одним словом, когда все это узнаешь и представишь себе
ясно, то прямо, скажу тебе,
чувствуешь, как все это в тебе поворачивается, по — во — ра — чивается…
Я оказался в большом затруднении, так как лица приснившейся мне девочки я совсем не видел… Я мог вспомнить только часть щеки и маленькое розовое ухо, прятавшееся в кроличий воротник. И тем не менее я
чувствовал до осязательности
ясно, что она была не такая, как только что виденная девочка, и не «шустрая», как ее младшая сестра.
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне
ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он
почувствовал себя плохо, прибег к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он сказал жене...
Он быстро вскочил, оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда еще он не «
чувствовал» света так
ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи веселого дня, щекотавшие его нервы.
Сегодня Петр
чувствовал все это особенно
ясно: он знал даже, что в комнату смотрит солнце и что если он протянет руку в окно, то с кустов посыплется роса.
Лаврецкий долго не мог заговорить: он
чувствовал, что не владел собою; он видел
ясно, что Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала вид, что вот сейчас в обморок упадет.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая
ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате,
почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго,
ясно и просто и где баба
чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
Объяснить все это понятными, простыми словами никто бы не сумел, а
чувствовали все определенно и
ясно, — это опять черта русского человека, который в массе, в артели, делается необыкновенно умен, догадлив и сообразителен.
Когда железная рука Спирьки ухватила Самойлу Евтихыча за ворот чекменя, всем стало
ясно, что самосадскому набобу несдобровать, и всех яснее это понимал и
чувствовал сам Самойло Евтихыч.
Они уже
ясно начинали
чувствовать, что равноправия и равносилия в их ассоциации не существует, что вся сила и воля сосредоточивались в Белоярцеве.
Дама, приготовлявшая бутерброд для ребенка, молча оглянулась на Розанова, и сидящие на окне особы женского пола тоже смотрели на него самым равнодушным взглядом, но не сказали ни слова, давая этим
чувствовать, что относящийся к ним вопрос недостаточно
ясно формулирован и в такой редакции не обязывает их к ответу.
Мой друг дрогнул. Я очень
ясно прочитал на его лице, что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к князю Ивану Семенычу, что опоздай я еще минуту — и кто бы поручился за то, что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время стояли рука в руку,
чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
У нее незаметно сложилось спокойное сознание своей надобности для этой новой жизни, — раньше она никогда не
чувствовала себя нужной кому-нибудь, а теперь
ясно видела, что нужна многим, это было ново, приятно и приподняло ей голову…
Мать улыбнулась. Ей было
ясно: если теперь листки появятся на фабрике, — начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И,
чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
И вот — 21.30. В комнате слева — спущены шторы. В комнате справа — я вижу соседа: над книгой — его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб — огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа —
ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу — ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется — эти строки обо мне.
Вдруг
ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя. Надо — и нельзя. Губы у меня сразу остыли…
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 — 10 секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и
чувствую — вниз, вниз… Протянул руку — ухватился — царапнула шершавая, быстро убегающая стенка, на пальце кровь,
ясно — все это не игра моей больной фантазии. Но что же, что?
— Я
чувствую себя очень виноватой.
Ясно, что должна быть не «просто-так-любовь», а «потому-что-любовь». Все стихии должны быть.